Владислав Крапивин:
о новом и старом в творчестве и жизни
– В студенческие годы, как раз тогда, когда я пытался писать первые рассказы, ко мне попала прекрасная книга Паустовского «Золотая роза». Это было просто потрясающе. Тогда же, отчасти благодаря «Золотой розе», я понял, что писательство – счастливейший и интереснейший труд. И в то же время труд, требующий выносливости и терпения.
Напротив меня – на «писательском» диване, в квартире, более похожей на кают-компанию старинного судна, чем на квартиру, – Владислав Петрович Крапивин. Самый известный детский писатель Урала. Если в детстве ты не читал Крапивина, то – читал ли ты вообще что-нибудь? Но книги Владислав Петрович издавал, естественно, не только на Урале. Около 90 изданий вышло за рубежом – в Чехословакии, Венгрии, Польше, Болгарии, Румынии, Германии. В 90-м году 5 книжек появилось в Японии, до самого писателя доходили слухи, будто что-то из его вещей печаталось в Греции. Его произведения выходили в сборниках в США и в Италии, уже не говоря о бывших республиках бывшего СССР. Примерно столько же изданий было на Родине.
Как это ни странно звучит, произведения Крапивина почитаются не только, а иногда и не столько детьми, сколько взрослыми. Для меня, например, его книги – своеобразный литературный поход в детство по сей день.
В свое время Владислав Крапивин организовал и вырастил самый известный ныне в Екатеринбурге, да и в России детский клуб. «Каравелла» – парусная флотилия и пресс-центр, ставший для него источником волнений и вдохновений. Но вдохновение, как говорит сам писатель, – не самая трудная часть его работы…
– На моих глазах много талантливых и способных ребят не смогли стать профессионалами потому только, что не хватило им именно терпения и привычки к ежедневному будничному труду. Ведь вдохновиться и запылать творческим восторгом – далеко не самое трудное. Гораздо труднее – вздернуть самого себя за шиворот и усадить за стол, чтобы оформлять и офоромлять то, что придумал, что пришло в голову. Заставить себя работать, даже если болит голова, если уныло и скучно на душе. Без этого никогда не станешь настоящим писателем.
У писателя две действительности. Одна – «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон», другая – когда этот Аполлон взял тебя за шкирку и «потребовал». Тогда нужно покорно войти во вторую действительность и приняться за работу.
В своих произведениях я научил себя-автора смотреть на своих героев глазами человека не того мира, где я сижу на диване, хожу за картошкой, смотрю телевизор, а глазами человека, СОЗДАЮЩЕГО КНИГУ. Это совершенно иная точка зрения. И тогда окружающий меня мир становится таким, каким я хотел его видеть в этой книге.
Если же выплескивать на бумагу все то, что видишь вокруг в данный момент, можно стать рабом эмоций и настроений того человека, который живет в ЭТОМ мире. А настроения потчас бывают очень поганые, такова жизнь. Желая стать писателем, можно стать жалким пессимистом и ничего хорошего так и не написать.
– В детстве вы писали стихи. Почему потом перешли на прозу?
– Ну, во-первых, и прозой я увлекался с детских лет. А что касается стихов, то очевидно, что этим грешат очень многие молодые люди, большинство которых, к счастью, понимает со временем, что умение рифмовать слова еще не означает высокую поэзию. Убедился в этом и я.
Правда, и сейчас, в уже далеко не юношеском возрасте, я иногда пописываю стихи. У одних издателей даже появилась мысль издать маленький мой поэтический сборник. Получится ли это – неизвестно. Вы же знаете, издательские планы ныне очень зыбки.
– Какие же стихи у вас сейчас?
– Всего понемножку. Песни для ребят из «Каравеллы», песни для фильмов, которые мы с ними снимали, стихотворения для книг прозы, стихи, посвященные каким-то конкретным событиям из жизни, например, вручению премии «Аэлита» – поэма на нескольких страницах.
– «Аэлиту» вам вручили в 1983 году. В каком году ваше имя впервые появилось в печати?
– В 10-м классе, когда я заканчивал школу в Тюмени, в областной газете «Тюменский комсомолец» было напечатано мое стихотворение на тему этого грустно-радостного события. С тех пор перейдя на прозу, стихи я почти и не печатал. Только рассказы, очерки, повести…
– И естественно, работали журналистом…
– В «Вечернем Свердловске», еще до того, как закончил факультет журналистики. Я очень рано защитил диплом и до последней сессии делать было совершенно нечего, поэтому, чтобы не терять времени, я пошел в газету. После университета там и остался. Через год, летом 1962-го «Уральский следопыт» «перетянул» меня к себе. Кстати, в «Следопыте» в то время получилась забавная расстановка сил: я считался заведующим отделом поэзии, а заведовал прозой, заведующий же прозой заведовал поэзией.
– Кем вы считаетесь теперь?
– С 1965-го года я, будучи членом Союза Писателей, официально работаю писателем за собственным столом. Все эти годы входят в трудовой стаж.
– Неплохо жилось советским писателям. Но сейчас все изменилось. Как часто у вас выходят книги в последние годы?
– Очень нечасто. В 95-м, например, не вышло ни одной. Если человек не пишет эротику или боевики про черепашек-ниндзя, то он обречен на нелюбовь издателей. А я как-то не научился писать ни то, ни другое. Может быть, печатали бы меня больше, но издателям мешает еще некоторая строптивость моего характера. Недавно, скажем, прислали мне договор - такой, что у меня создалось впечатление, будто юристы издательства сделали все, чтобы автору было как можно более неприятно. Начиная с того, что я должен передать издательству право издания моей книги на территории всего мира. Я им ответил: почему я должен передавать это право вам? А если завтра мне придет предложение из Японии или Польши? Я с ними сам как-нибудь управлюсь, без вашего посредничества. Так мы и не сошлись.
«Нижкнига» в 94-м году регулярно, томик за томиком, издавала мое собрание сочинений. Но недавно я звонил в это издательство, и они виновато сообщили, что их положение трудное и дальнейших томов не предвидится. Новые же вещи расходятся по журналам и газетам. «Уральский следопыт», «Проза Сибири», «Юношеская газета», «Пионерская правда», «Урал»… А книг нет нынче.
– Скорее всего, следующий вопрос будет для вас старым, как мир. Но мне всегда было интересно: почему писатели начинают писать книги для детей и о детях. Вы, например…
– Так ведь этот вопрос можно задать любому автору. Почему Вы пишете об этом, а не о другом? Потому что мне нравится именно эта тема. Возможно, играют роль гены – мои родители были педагогами, одно время я даже хотел идти по их стопам – в пединститут, но пошел на журфак.
Еще потому, что сочинять я начал рано и рано понял, что писать нужно о том, что ты лучше всего знаешь. Говорить о том, чего не видел – бессмысленно. Единственное, что было у меня за душой тогда, – это мое детство, город Тюмень, заросшие дворы, где мы бегали пацанами. Детство было трудным, но я считаю, и счастливым тоже было. Уже в 15-16 лет я стал грустить о том, что оно уходит. Возможно, сказалось желание его продлить.
Когда я стал писать о детстве, я понял, что это моя тема и что она неисчерпаема. Я люблю общаться со своими читателями, получать от них искренние письма. Зачем мне бросать то дело, которое мне нравится и которое я умею делать? Тем более, по моим подсчетам, о детях пишет раз в 20 меньше авторов, чем о взрослых.
– В «Каравелле» вы появляетесь сейчас очень редко, уйдя на заслуженный покой бессменным командором. Не считаете ли вы, что «Каравелла» изменилась с тех пор, когда в ней были вы? И изменилась не в лучшую сторону.
– Все меняется, конечно. Но здесь, наверное, следует говорить не об изменениях. Хорошо, что ребята все еще ходят туда. Что им нравится. Что они занимаются там чем-то. Ведь основные направления, образования и традиции в клубе сохранились. Да и атмосфера, как мне кажется, во многом прежняя. Главное, что ребята находят здесь дружный коллектив, начинают понимать, что такое товарищество, учатся защищать друг друга. То, что они приходят сюда, как к себе домой.
Не исключено, конечно, что, действительно, что-то тускнеет, есть сложности, флагманы замотаны другими проблемами, семьей, работой. В конце концов меняется вся внешняя жизнь, отношения в школе и на улице. Но все-таки «каравельцы» живут, ходят на яхтах, занимаются журналистикой, берут в руки рапиры и эспадроны, снимают фильмы…
– Владислав Петрович, в связи с переменами в стране многие известные писатели больше не могут писать, по крайней мере, писать так, как раньше. Да и возраст на них действует, возникают собственные штампы. Вы не думаете, что исписались? Так называемые молодые таланты полагают, что большинство старых и признанных мастеров пишут уже просто по инерции. Нет в них былой глубины и яркости.
– Это естественно, разве молодые когда-нибудь не считали так? Молодежь всегда полагала, что старое поколение исписалось и никуда больше не годится и только им, молодым, суждено спасти литературу и двинуть ее дальше. Это понятно, ведь без этого не было бы прогресса в искусстве. В свое время это пройдет, и когда они окажутся в моем положении, про них будут говорить так же.
А во-вторых, порой непредсказуемые переломы в жизни общества (хотя для меня непредсказуемыми они не были), и правда, заставляют многих профессионалов говорить, что они больше не могут писать, их гнетет новая атмосфера. Не могу сказать, что на меня она не влияет, но работать я не перестал, я пишу. И пишу регулярно. К тому же думаю, что в последних моих вещах современная неласковая действительность как-то отражается. Я пытаюсь говорить о последних событиях, высказывать свою точку зрения. Совсем недавно, например, я закончил фантастическую повесть «Взрыв генерального штаба».
Сейчас я пишу повесть-две в год – просто больше я ничего не умею, и если перестану работать, почувствую себя лодырем, тунеядцем, преждевременным пенсионером и т.д. Это мой мир. Потребность моей души.
– Если я не ошибаюсь, тот же Паустовский, о котором вы упоминали в начале беседы, в «Золотой розе» говорил, что писать нужно, отвлекшись от всех мнений редакторов, так, будто пишешь для друга или для себя. Для кого, если можно выразиться таким образом, пишете вы?
– Наверное, для хорошего человека. Необязательно реально существующего, он вполне может быть воображаемым. Писать же для какого-то конкретного человека, скорее, опасно, чем полезно – можно попасть под его влияние.
Вообще, вокруг литературной работы нагромождено множество вымыслов и субъективных формулировок. Все это может иметь право на существование лишь со многими оговорками. По правде же что? – просто пишешь и пишешь. О том, что нравится, о том, что, наоборот, не нравится. Пишешь, как умеешь.
– Существует мнение, что талант – это умение найти свой стиль, нечто новое в этом направлении искусства. Авторы всегда мучаются этой задачей. Как с этим «своим стилем» было у вас?
– Дело в том, что я искал тематику. А она сама в достаточной степени корректирует стиль. Писать о семилетнем мальчике, который отдыхает на даче, и о беженце, потерявшем родителей, одними и теми же словами не будешь. А что значит «искать новое»? Искать его не приходится, оно, к сожалению, само находит тебя: включаешь телевизор, и там начинается такая новизна, что волосы дыбом.
Та же Чечня. Люди ходят на одну работу по одним и тем же улицам, но одни семьи сейчас живут как бы в мирной стране, другие – в стране воюющей. У многих дети, мужья, братья на фронте, где они каждый день могут умереть. Женщины, дети и родные постоянно ходят под гнетом этого страха, и это со счетов не сбросишь. Я не могу избавиться от мысли, что каждый день в Чечне убивают моих читателей: тех, кто писал мне письма, тех, кто переживал за моих героев и любил их. Сейчас их там уничтожают. И, хочу я этого или нет, это накладывает отпечаток на мой образ мысли и на мою работу.
– В своих фантастических произведениях (цикл о Великом Кристалле, «В ночь большого прилива», «Голубятня на желтой поляне»…) Вы создали мир, где всегда побеждает любовь к человеку, где, наплевав на все препятствия: энергополя, излучения, время и пространство, можно войти в дверь давно исчезнувшего дома детства и найти пропавшего друга. Какая-то восточная философия говорит, что после смерти человек попадает в тот загробный мир, в который он верил при жизни. Вы хотели бы, чтобы таким вот миром стал бы для вас мир, вами же придуманный?
– Отвечу просто: я надеюсь, что так и будет…
На том мы и разошлись. Я вышел на весенние улицы Екатеринбурга, а Владислав Петрович остался в своей писательской квартире, более похожей на кают-компанию старинного судна: потемневший от времени корабельный штурвал, старинная карта мира, стеклянные шары рыбацких поплавков, затянутые в сети, рында – корабельный колокол, фотографии и: корабли, корабли, корабли… Модели, картины, барельефы… Квартира писателя, пишущего о детстве, о дружбе и добре. И я первый кину камень в того, кто скажет, что этого в нашей жизни становится все меньше.
1996 год, весна